Ах, Ваня-Ваня, я гуляю по Парижу…
Автор – domestic_lynx
Часть 1.
Я в Париже со своими лучшими продавцами – победителями соревнования. Поселились мы в довольно дорогой гостинице Millennium Opera на бульваре имени Оссманна (к Османской империи он не имеет отношения, это известный архитектор времён Наполеона III, построивший, кажется, Гранд Опера – довольно безвкусное, на мой деревенский взгляд, сооружение, похожее на торт). Я вообще не люблю помпезно-театральный французский стиль, но речь не обо мне, а для моих продавцов это именно то, что надо: боГато. Для того и потратились на отель 4*, где всё тоже в «османнском» стиле: люстры с висюльками, занавески с кистями, белые высокие двери. Консьержи, правда, чёрные, но это – жизнь. Наша гидша удивлялась: неужто все 80 человек – и в Миллениуме? Даже два раза переспросила. Тётушки гордо отвечали: «Да, все 80 человек. Потому что мы хорошо работаем, и наша компания нас ценит». Собственно, в Париж мы решили повезти тётушек просто ради слова «Париж»: «Она поехала в Париж» – до сих пор трогает обывательское воображение. И не только у нас: мой итальянский приятель, налетав на Алиталии требуемые мили и получив в подарок от компании неделю где угодно на двоих, выбрал Париж, в котором прежде никогда не бывал.
Но вот что забавно. Приезжаем мы в Париж, а тут две тётушки мне говорят: «А когда мы начнём путешествовать по нашей стране? Вот на Байкал бы хорошо…» Чёрт побери: мы потратили кучу денег, а они – на Байкал! Видно, что-то изменилось в воздухе, в атмосфере, что мы, русские, начинаем вспоминать нашу страну. Прежде все стремились за границу, и это было знаком престижа и успеха – отдыхать за границей. А теперь вот потянуло на экскурсии, как выражались в старину, «по родному краю». Мне кажется, пройдёт ещё лет пять – и народ очень охотно будет ездить. За эти годы настроить бы гостиниц, проложить бы маршруты… Я, разумеется, обещала и Байкал, и всё, что угодно, но сама подумала: по родному краю, поди, дороже Парижа встанет. Но вообще-то путешествия наши – полезны. Хотя и влетают компании в копеечку. Но при этом очень мотивируют и сплачивают.
Про Париж я вряд ли скажу что-то ценное: я его не люблю или, правильнее сказать, он оставляет меня равнодушной. Радует разве что то, что могу ещё что-то сказать, и меня понимают, а уж вывески понимаю абсолютно. Впрочем, они все практически дублируются по-английски, и молодёжь говорит по-английски, и в заведениях тоже говорят по-английски, а во всех больших магазинах – плюс к этому ещё и по-русски. И продавщицы, надо сказать, так же бессмысленны, как и у нас. «Вам помочь?» Я обычно отвечаю: «Помогите». Тогда она впадает в ступор: ни посоветовать толково, ни сообразить, что лично мне могло бы быть к лицу – таких задач они перед собой не ставят. Что в Москве, что в Париже. Это нас сближает.
Мы живём рядом с Галереей Лафайет, так что двинули туда. Высокие марки можно охарактеризовать двумя словами: дорого и глупо. Марки средние живо напоминают Марьинский Мосторг рубежа 70-х и 80-х годов (был такой универмаг в Марьиной Роще; может, и сейчас есть). Вообще, происходит зримая деградация ширпотреба. Видимо, компаниям приходится вкладывать в развитие бренда, а на физическую реальность не остаётся, говоря на военном языке, сил и средств. Вот мы накануне зимы. Зима во Франции, конечно, не такая, как в России, но хорошо бы купить что-то шерстяное. Так нету! Всё смесь какая-нибудь, где шерсти хорошо, если половина. Исключения есть, но не многочисленные. И чтобы тебе ещё и понравилось – такое совпадение весьма маловероятно. При этом в мире гигантское количество шерсти. У нас в Ростовской области производство шерсти умирает (уже умерло) по причине отсутствия сбыта. И при этом невозможно купить шерстяную вещь. Этот дурацкий акрил отвратителен. Да, он дешевле шерсти, но зачем он? Вот принять бы у нас закон: только натуральные материалы в одежде – возродилось бы производство шерсти. Только нужна долгоиграющая политика. А хорошо бы – и к санкциям подверстаться… Но это – мечты.
В целом цены на одежду-обувь во Франции процентов на 20 выше, чем в Италии. Так что шопинг в Париже – неудачный. Да я-то, собственно, и не стремлюсь ни к каком шопингу. Но наши тётушки его обожают.
Никакого особого парижского шика, на мой взгляд, сегодня нет. Может, когда-то он и был, но сейчас европейская уличная толпа везде одинаковая. А может (очень возможно), его никогда и не было, а придумали этот самый шик сами французы и долго и с убеждением повторяли, так что и другие поверили. Особенно, русские, для которых Франция со времён Елизаветы Петровны была, как выразился неизвестный автор 18 века, «отечеством мысли и воображения».
А может быть, одинаковость облика современных людей – это то самое предсмертное смешение, о котором говорил когда-то Константин Леонтьев. В Париже люди одеты серо и нефантазийно. Куртёнка, плащишко… При этом, странное дело, продолжают что-то покупать, хотя и не слишком активно. Зачем? Ещё одна безликая вещица? Интерес к элегантной одежде, странным образом, остался и живёт – в русских. Наша гидша одета «всегда по моде и к лицу», как сказано, кажется, про мать Татьяны Лариной. Впрочем, мода сегодня – очень размытое понятие: в магазинах new arrivals неотличимы от того, что распродаётся с прошлого сезона. Но русские всё-таки стараются подбирать сумку под туфли, шарфик какой-нибудь кстати привяжут… Наши тётушки из какого-нибудь Оренбурга легко затыкают за пояс парижанок: наши провинциалки имеют вид гораздо более столичный.
В Европе сейчас считается, что сумка и туфли не должны совпадать по цвету, это-де устарело. А как это может устареть, когда это – красиво? Есть некие законы красоты, коренящиеся уж не знаю в чём – наверное, в природе человека, и согласно этим законам, нужны некие повторы: в цвете, в форме. Это требуется в архитектуре, в живописи, и в костюме тоже. Наши это ещё понимают. Так что мы – последние хранители заветов элегантности. Мне кажется, поэтому русских женщин так хвалят – именно за элегантность, т.е. за внимание к своей внешности, а не за неземную красоту, как принято считать.
Немки – те вообще, по-моему, никогда не смотрятся в зеркало, даже при покупке одежды. Парижанки всё-таки в зеркало смотрятся: среди них иногда встречаются одетые с некоторой продуманностью. И ещё, что их роднит с русскими – они пользуются макияжем. Многие покрывают физиономию жидкой пудрой. Разумеется, в семье не без урода: я почти вовсе не крашусь, только иногда губы. А покрыть морду штукатуркой – мне подумать противно, но в целом русские всё-таки обычно красятся. Немки, шведки – крайне редко, почти никогда. Даже губы не красят. И ещё можно встретить парижанку на каблуках. В Швеции – никогда. Чаще встретишь шведа, расхаживающего босиком в любую погоду: это у них такая мода (во всяком случае, несколько лет назад была), а вот женщину на каблуках в Швеции если и встретишь, то наверняка – не шведку.
Вообще, красота уходит из мира. Уродлива современная архитектура. Вся. Притом, уродлива не от бедности, а уродлива – в богатстве. Здесь в Париже нам показали какой-то оперный театр, сооружённый в современном стиле, – редкостное уродство. Про современную живопись – и говорить нечего. Любопытно, что уродская живопись родилась тут – на Монмартре, куда мы сегодня ходили с гидом (это совсем близко от нашей гостиницы, как выяснилось). Молодые художники, по-видимому, не слишком умеющие рисовать, как-то сумели убедить буржуазную публику, что их мазня – это не мазня вовсе, а новое слово художественной истины. Так родились сначала импрессионисты, а потом и все остальные. Тут действует простой эффект: каждому в отдельности это кажется дрянью, но он боится прослыть отсталым и говорит, что это очень интересно и замечательно. А то подумают, что он провинциальный лох.
При правильной постановке маркетинга, маленький мальчик, который может крикнуть, что король голый, – своевременно обезвреживается. Обезвреживают его те же самые обыватели, которые боятся прослыть лохами, которые не способны понять Гогена или Пикассо. Внутри себя обывателю нравится, положим Делакруа (в случае обывателя французского) или Репин – в случае русского, но он боится в этом признаться даже самому себе и объявляет, что ему нравится Пикассо или Кандинский. Потому что он знает, что Делакруа или Репина любят только лохи, а лохом он быть не желает. Жулики от искусства уж сколько десятилетий не могут простить Хрущёву того, что он с народной прямотой высказал советским абстракционистам то, что о них думал. И это понятно: Хрущёв сыграл роль мальчика из сказки о голом короле, а этого допускать никак нельзя.
На Монмартре гид рассказал множество забавных историй, как кто-то из импрессионистов выдал за гениальное произведение то, что намалевал осёл хвостом и всякое прочее. Показал множество домов знаменитостей – вообще он был в ударе.
Сейчас надо бежать на ужин. Завтра будет много времени в аэропорте – продолжу, даже картинки выложу.
Часть 2.
Когда бываешь в больших национальных художественных музеях, просто бьёт в глаза вопиющий факт: на рубеже XIX и ХХ века искусство – кончилось. Человечество словно бы разучилось рисовать. Вот вчера ещё умело, и не только умело – совершенствовало это умение: положим, в XVIII веке умели то, чего не умели в XVII-м. А потом – стоп. Вместо живописи – убогая мазня, вместо архитектуры – огромный, напичканный техникой, сарай. И не моги слово молвить против этой мазни и сараев – заклюют. Чтобы молвить, надо обладать уверенностью в себе на уровне тов. Сталина: тот брутально запретил конструктивизм, велев «осваивать классическое наследие».
Меня всегда поражал в музеях этот переход из XIX в ХХ век – переход от умелости к неумелости. Эта неумелость носит разные наименования: импрессионизм, пост-импрессионизм, экспрессионизм, кубизм, супрематизм, ещё там что-нибудь; сейчас вот постмодернизм явился на сцену, но всё это одинаково убого и примитивно. В этом нет искусства, потому что искусство – это искусность, умелость. А её-то как раз и нет. Не говоря уж о мысли и чувстве. Говорят, что так и задумано? Дети, нарисовав что-нибудь неудачное или написав с ошибками, тоже говорят: «А я не старался!». Вот и современные мазилы так же.
Если во всём этом и есть какое-то искусство, то разве что маркетинговое – умение эту мазню продвинуть на рынок. То есть внушить робкому обывателю, что он – дурак и ничего не смыслит в высшей жизни. Обыватель ведь постоянно озабочен своим «статусом» – чтоб не приняли его за … кстати, за что? В широком смысле – за лоха: за провинциала, ничего слаще репы не едавшего, нигде дальше родного райцентра не бывавшего, Мане от Моне не отличающего.
Неслучайно слово «лох» пробрело столь широкое хождение. При всей смысловой расплывчатости, оно очень верно выражает весь этот очень распространённый комплекс чувств и смутных ощущений, столь характерный для современного притязательно-пугливого, растерянного, не имеющего внятных взглядов на окружающий мир и себя в нём, обывателя. Наш суетливый современник от всей души презирает серость, лохов, презирает до злобного раздражения, иногда просто до ненависти, и одновременно с этим – пуще огня боится как-то невзначай оступиться и – о ужас! – оказаться одним из них. Лохом оказаться!
Я как-то встретила в книжном магазине книжечку Ксюши Собчак о лохах. Полистала. Как она их бедных костерит! Книжечка вроде бы высмеивает лохов, ясно при этом выражая то, к чему автор, скорее всего, не стремился: собственную сосущую озабоченность, как бы не стать этим самым лохом. Обыватель постоянно возводит между собой и окружающими лохами (а они везде, они наступают) умственную стену – вроде той, что Порошенко мечтает построить на границе с Россией.
Вот на фоне такого уморасположения обывателю можно впарить – всё. Довольно намекнуть, что это любят/имеют/там бывают/этим восхищаются все приличные люди («все московские все»), а которые наоборот – те, ясное дело, лохи. Остальное обыватель доделает сам. Он сам будет высмеивать тех, кто не ценит того, что ему впендюривают, он сам будет стремиться приложиться к престижному, создавая вокруг него ажиотаж и тем самым повышая престиж – словом, он всё доделает сам. Наши люди, не-лохи, – это те, которые имеют (читают, смотрят, посещают) ЭТО – вот универсальная маркетинговая формула, с помощью которой можно втюхать всё, и втридорога. Потому что люди покупают вовсе не товар и не его полезные свойства или замечательное качество – они покупают прирост самооценки. А самооценка у современного обывателя всегда больная, воспалённая. И все эти бутики и высокие бренды – это примочки, врачующие воспалённую самооценку. Примочка позволяет на какое-то время уйти от гнетущего подозрения, что ты – лох. Вполне понятно, что в такой атмосфере впарить можно – всё. От импрессионистов до кубистов и далее по всем пунктам, как объявляют в электричках.
Но это об искусстве, так сказать, со стороны потребителя. А как со стороны, с позволения сказать, творца? Почему вдруг на рубеже XIX-ХХ веков (а в самых передовых странах, вроде Франции, так даже и во второй половине XIX в.) новое поколение художников разучилось, вернее – не научилось, рисовать?
Конец XIX- начало ХХ века – это особое время, время Заката Европы и конца её культуры. Культура не только этимологически, но и по сути вещей связана с культом. Культура, искусство родились из религиозного культа, и художник своим искусством отправлял религиозный культ – так он это ощущал. Художник (любого профиля) искусству служил, как чему-то высшему по отношению к самому себе. Не обязательно он служил Богу, он мог служить Великому и Вечному Искусству.
Разница между холодным сапожником и артистом именно в этом – во внутреннем отношении к своему делу. Разумеется, и в прошлые времена художник получал за свою работу деньги, но деньги были для него не главным, а чем-то побочным. Недаром в артистической среде издавна культивировалось презрение к деньгам, имуществу: есть – хорошо, нет – ну и ладно; не в том счастье. Хорошо эта мысль выражена в известной повести Гоголя «Портрет», которую я очень люблю: герой повести, художник, начав зарабатывать своим искусством деньги, теряет искусство в себе – перестаёт быть художником, артистом, зато становится преуспевающим буржуа. Он становится бойким халтурщиком, в следующем поколении породившим всех этих импрессионистов, кубистов и иже с ними.
Становясь промыслом, искусство становится сначала холодным ремеслом, а потом и просто дрянной мазнёй бойких личностей, которые в настоящее время не заслуживают даже высокого звания халтурщиков: халтурщик – это всё-таки какой-никакой умелец, а нынешние постмодернисты, по свидетельству Максима Кантора (которому я верю, поскольку он из их среды), не способны нарисовать даже кошку. Но к такому блистательному итогу современное искусство пришло не сразу: те, прославившие Монмартр, наверное, так сяк кошку нарисовать умели. Максим Кантор – это современный художник, автор длиннейшего автобиографического романа «Уроки рисования». Довольно любопытное чтение; очень советую.
В обсуждаемое время произошло ещё вот что. Аристократические гранды обеднели и впали в ничтожество. Не сразу, не все, но – увы – свой «Вишнёвый сад» был во всех странах: неслучайно эту скучноватую пьесу до сих пор играют во всех театрах мира. Настоящих ценителей, которым трудно было подсунуть платье голого короля, и одновременно щедрых заказчиков стало гораздо меньше. А на первый план выдвинулся тот самый обыватель, о котором Оргета иГассет в дальнейшем написал своё «Восстание масс». Ему потребовался некий художественный продукт для самоутверждения, и вот его-то одурачить было – пара пустяков. Художник стал устойчиво работать на рынок. Искусство перестало быть культом, а стало чем-то, вроде покраски забора. Процесс этот, повторюсь, шёл больше века, и обрёл законченность только в наши дни. На смену художественному произведению пришёл арт-объект. Главное – внушить обывателю, что обладать этим – престижно, и цена «объекта» будет зависеть только от силы убеждения. Вроде как сумочка высокой марки.
Когда искусство было культом, никто не ставил вопроса о себестоимости, о трудозатратах и иных подобных прозаических материях. Себестоимость была – любая. Микеланджело, который лёжа расписывал знаменитый потолок, не ставил вопроса о том, сколько это займёт времени, какова альтернативная стоимость этого рабочего времени и каковы условия охраны труда. Он – служил: Богу, великому и вечному искусству, на фоне которого он был маленьким и малозначительным. Когда же халтура институционализировалась, а произведения искусства превратились в арт-объекты, т.е. обычный товар, к ним стали применяться все обычные производственные критерии. Стали снижать себестоимость, упрощать технологию и т.д.
Как-то раз я забрела в забавный Музей наивного искусства в Москве, в Новогирееве. Там показали какую-то картину, где рама вся разрисована мелкими уточками. Экскурсоводша сказала: такое возможно только у любителей: ни один профессионал не будет терять время на рисование уточек вручную. И то сказать: за это время он ещё что-нибудь намалюет! Но настоящие произведения искусства возникали тогда, когда люди не боялись «терять время», когда они вообще мало ценили себя и умели в качестве путеводной звезды нечто, более важное, чем они сами. Они – служили. Тогда получалось искусство.
Об этом я думала, сидя в прошлом мае на ступеньках дивно красивого собора в итальянской Сиенне – мраморное кружево, сделанное вручную. А когда человек пуп земли, а цель жизни – деньги, вот тогда искусство становится уродливым. Словом, искусство умерло, когда умер Бог. В душах людей умерла некая высшая инстанция. Культура возникала из культа и умерла вместе со смертью культа. И началось новое варварство – бескультурье. Мы живём в эпоху его цветущей зрелости. А те давние художники Монмартра – это было рассветное утро дня нового варварства. А ведь казалось – новое слово в культуре.
Совершенно неслучайно сталинская идеократическая монархия создала своеобразное искусство – хоть поэзию, хоть живопись, хоть архитектуру. Тогдашнее искусство питалось культом: верой в коммунизм – грядущий рай на земле, верой в великий Советский Союз и его блистательные перспективы. Сейчас на ВДНХ открыли остатки того декора – это по-настоящему красиво. Это искусство закономерно умерло со смертью идеократической монархии.
По некой интеллигентской конвенции, искусство той эпохи в пору моей молодости было принято презирать и оплёвывать. А ценить авангард или хотя бы импрессионистов. Какой приличный человек мог уважать картину «Прибыл на каникулы» или «Письмо с фронта»? Дрянь собачья, совковая агитка! В ненависти к такого рода искусству соединялось много подсознательных чувств и устремлений: в первую очередь, неистребимая обывательская боязнь прослыть лохом, отсталым, потом – интеллигентская любовь к фиге в кармане, показываемой режиму, в-третьих, стремление сбиться в кучу с прогрессивными, модными, непростыми.
Ну ладно, хватит об искусстве, завтра допишу про Париж. Про людей, еду. И про поездку в долину Луары и тамошние замки.
Часть 3.
Заканчиваю про Париж. В нашей 4* гостинице – ну, не то чтоб грязновато, но как-то не подчёркнуто чисто, как принято вообще-то в хороших гостиницах. Ведь 4* и 5* различаются лишь наличием/отсутствием сервиса для бизнесменов, а обслуживание – одного стандарта. А тут мне на завтраке попалась липкая вилка и недомытая тарелка, чего больше нигде не встречала, по правде сказать.
В номере имеется чайник-кипятильник и набор чаёв в пакетиках и растворимый кофе. Выпила я чай, на следующий день – не возобновили. Я про себя удивилась, но просить не стала. А ещё на следующий оказываюсь в комнате примерно часа в два – в номере ещё не убрано. Я сижу в номере, вдруг вваливается развесёлая негресса и давай что-то ворошить. Удивляюсь ещё больше: неужто их не научили не убирать в присутствии гостей? Но, – думаю, – нет худа без добра: сейчас попрошу чая. Сначала, впрочем, посмотрю: сообразит сама или нет. Не сообразила. Прошу чая. Она поворачивается к своей оставленной в коридоре телеге и, зачерпнув горстью, кладёт мне несколько пакетов одинакового чёрного чая. Я настырно прошу зелёного жасминового. Тогда она выходит в коридор и орёт свой товарке: «Мими (кажется, так), у тебя есть зелёный чай? У меня кончился». Та даёт ей чай – и он появляется у меня в номере.
Вообще-то, я весьма непритязательна в быту, и мне в высокой степени безразлично, какой чай пить и пить ли его вообще (лучше, конечно, пить). Но меня впечатлила какая-то профессиональная невинность этих чернокожих горничных. Они профессионально девственны. Их никто не учил, не разъяснял их обязанности, не следил за их работой, не спрашивал строго за промахи? Похоже, что нет. То, что они демонстрируют, – это совок совком в чистом (и худшем) виде. Именно так работали в советских провинциальных гостиницах, в которых мне доводилось жить во время командировок. (Как обстояло дело в московских отелях – не знаю: будучи москвичкой, там не останавливалась). А в провинциальных именно так: перекликались громогласно, гремели своими тазами-телегами… Тогда был социализм, безработицы не было, гостиничные тётки своим местом особо не дорожили, уволить трудящегося было трудно до невозможности, взыскать с бракодела и лодыря – было очень непросто. И вот мы видим то же самое на том самом Западе, ради приобщения к которому мы в своё время радостно развалили свою жизнь.
Один из местных разъяснил это положение так. Во Франции практикуется то, что у них называется «положительная дискриминация»: всякого рода цветные, убогие, инвалиды не только не ущемляются в правах и возможностях, а, напротив, имеют больше прав и пользуются разнообразными преимуществами. Например, если на одно и то же место претендуют цветная женщина и белый мужчина, к тому же хорошо говорящий по-французски, предпочтение следует оказать цветной бабе, иначе тебя могут обвинить в расизме, сексизме и т.п. – и понеслось: не отбрешешься. Очевидно, что и уволить цветного труднее, чем белого: могут опять-таки обвинить в расизме. Поэтому с ними предпочитают не связываться, их попросту побаиваются. А раз не связываются – они распускаются и работают так, словно их права даны от века, а рабочие места навсегда обеспечены и защищены советскими профсоюзами. Похоже, что так и есть. И это зримое разложение западной цивилизации. Именно поэтому Марин Ле Пен пользуется большим (и растущим) успехом.
Наш сопровождающий от турфирмы (он всегда ездит с нами), верный своему обычаю, отправился посмотреть на арабские кварталы Парижа. Он и в Бразилии побывал в районе фавел. (Ему можно: он пару лет назад занимал второе место в Москве по боям без правил). Он много бывал на Ближнем Востоке и в Северной Африке. Говорит: это – то. Когда-то был лозунг «Алжир французский», теперь Франция становится (а может, и стала) алжирской. И нет сил этому противостоять. Западная цивилизация больна бледной немочью.
А вот что во Франции хорошо – это малое количество толстяков. Белые француженки вполне нормального веса. Дети даже худенькие. Объясняется это, вероятно, и генетикой, и ещё тем, что там не жуют постоянно и бесконтрольно. Мне кажется, в Париже гораздо меньше точек, где можно купить что-то жевательное, чем, например, в Германии. В Германии увидать на бульваре красномордого гражданина, на ходу жующего сосиску и запивающего её пивом, – самое обычное дело. Здесь – как-то нет. Вообще, есть только за столом, без «перекусов» – отличная привычка.
Ну и следят они, видимо, за собой. Моя подруга Лиза, имеющая родню во Франции (ещё из первой волны эмиграции, послереволюционной) рассказывала. Когда она спросила у своей кузины, слышала ли та о таком Дюкане (автор известной диеты), кузина почти обиделась, словно Лиза спросила, не слыхала ли она о таком Декарте. Диетологи, как поняла Лиза, – это национальное достояние. А успешны люди в том, чему уделяют внимание.
В один из дней съездили в долину Луары, смотреть замки. Любопытно. Мне вообще нравятся башенки, винтовые лестницы. У меня и дома есть башня, которой владеет моя дочка. Оттуда неплохой обзор на соседние участки, но масштаб, конечно, не тот. Любопытно, что в замках в некоторых местах топятся камины, здоровенными поленьями.
Вид с высоты на долину – прекрасный. Луара, на вид такая ленивая, равнинная, говорят, разливается и бывает опасной. Средневековые городишки (или деревушки) очень симпатичные. А истории про герцогов и королей меня как-то не трогают. Пыталась даже как-то себя заинтересовать: нет, не трогают. Поездка слегка утомительная: 14 часов. Но зато прогулялись, пообедали в «охотничьем» ресторане с оленьими головами на стенке и старыми щелястыми балками на потолке. Ели луковый суп – невкусный, зато французский.
Вообще, французы – природные пиарщики. Как сумели они раскрутить любую свою муру: тот же луковый суп или какие-то дурацкие цветные печеньки. Или меренги, называемые у нас «безе». Поскольку я делаю безе, я попробовала их меренги. Сущая чепуха: мои воздушнее и лучше хрустят. Этому нам надо учиться, учиться и учиться – раскручивать любой свой пустяк. Как носятся они со своими вытоптанными и замусоренными бульварами! И молодцы, что носятся. Нам надо освоить то же самое.
К сожалению, это должно идти изнутри – гордость собой. Русский человек не склонен к самодовольству. По природе не склонен. Он склонен, скорее, к самоуничижению. Притом, искреннему. Мне неизвестен ни один народ, который бы, как мы, любил ругать себя. Русскому человеку, даже и имеющему вполне приличный социальный статус, очень свойственно считать себя неудачником, а жизнь свою прожитой напрасно и неправильно, зря прожитой. Это очень русское чувство. Оно свойственно и коллективной личности – народу. Мы часто готовы перечеркнуть свою историю и начать с чистого листа. Это, повторюсь, очень русское чувство. И очень вредное, оно нам мешает. Здорово мешает.
А вот французы готовы возводить на пьедестал любую свою чепуху и гордиться ею, и выставлять её напоказ, и культивировать и нести как высшую культурную ценность. Они вообще позёры, эти французы. Тургенев говорил о специфически французском culte de pose (культ позы), что на русский, по его мнению, и перевести невозможно. Вот и нам бы немножко этого прибавить – умения торжественно нести себя, а не жаться в углу, ощущая себя убогими и второсортными. Этому хорошо бы поучиться у французов. На этом закончу, поскольку есть другие дела.
Millennium Hotel Paris Opera – France
Более подробную и разнообразную информацию о событиях, происходящих в России, на Украине и в других странах нашей прекрасной планеты, можно получить на Интернет-Конференциях, постоянно проводящихся на сайте «Ключи познания». Все Конференции – открытые и совершенно безплатные. Приглашаем всех интересующихся. Все Конференции транслируются на Интернет-Радио «Возрождение»…
